честно — от нее какая-то магическая сила идет, я просто ощущал, что меня к ней буквально притягивает.
— Ой, Сашечка, — это уже вторая режиссер, пожилая, коротко стриженая брюнетка, вечная сподвижница и бывшая любовница Псоу, сказала, закашлявшись, — есть хоть одна баба, которая тебя не притянула?
— Ты, Эллочка, — Архаров показал ей язык, — ты меня отталкиваешь, дорогая.
— Ага, — Элла сказала в микрофон, чтобы дали свет, — или я мужик, или ты — баба.
— Брэк-брэк, — Псоу уже сидел за столом, — так, тащите сценариста, будем кроить его писанину, — а, простите, вы здесь, да, ну дивный сценарий, новое слово, не иначе. Нам нужно будет снизить восточный колорит.
— Да как же? — Илья Аркадьевич Шумман скривился, — это все-таки тысяча и одна ночь, а не сказка «Репка», знаете ли. Тут смысл в Шахразаде, если вы вообще с текстом знакомы!
— Ну-ну, не надо нервов, — Вольдемар потряс сценарием, — мы просто сделаем Дарьябар чуть старше, Шахразаду моложе, Будур совсем юной.
— Да-да, — Шумман расхохотался, — и Джинна загоним в бутылку с виски?
— Я люблю остроумных людей, — заметил Псоу, — но хороших сценаристов больше, чем знаменитых режиссеров. — Сценарист умолк и делал пометки на полях.
— Мона! — Вольдемар скрестил руки под подбородком, отчего стал виден перстень с гагатом на мизинце, — мы — я и худсовет, отсмотрели твои пробы, и, в общем, вполне прилично. Ну, не блеск, нет профессионализма, безусловно. Есть непосредственность. Манкость есть, да. Еще руководство студии посмотрит, а я — утверждаю. Сейчас начнем решать технические работы, а ты пока с папой можешь ехать в свой Алтайск.
— Орск, — поправил Пал Палыч.
— Не вижу существенной разницы, — отбрил Псоу, — не Париж же? Пока будем решать здесь, составлять график съемок, вы утрясайте вопрос с руководством школы, если заминки — тут же мне лично, — он широким, почти детским почерком, исписал лист бумаги. Командировочные получите в бухгалтерии.
Глава 21
С каждой затяжкой Зихао Ли поднимался над землей, переносясь в страну Чосан. Цвели розовые лотосы, и небо, забирая себе их цвет, становилось таким же. Щебетали птицы, такие, какие и бывают в раю — то с длинными хвостами и с гребнями, украшенными дрожащими капельками влаги, то маленькие, хрупкие, невесомые — размером с ноготь. И все это щебетало, пело, переливалось, и спадали ручьи с гор, и море качало рыбацкие лодки, и не было грязных, заплеванных вагонов, и уши больше не слышали лязга и скрежета, и курились благовония, и огромные статуи улыбались и утешали, кивая головами. Когда Захарка вынырнул из спасительного, чудесного места — он увидел, что комната полупуста, и только у стены, на грудах полусгнившего тряпья валяются какие-то фигуры, стонут, мечутся в бреду. Партия в шашки была сыграна, Пак укладывал свои белые фишки в плетеную коробочку, щурился, и кончики усов подрагивали от удовольствия, — выиграл.
— Скажи мне, Пак, — Захарка поднялся и встал, держась за стену. Рука ощущала шероховатую штукатурку, — это ты убил Машу?
— Сядь, Монгол, — Пак закурил, — неважно, кто её убил. Её покарали те, кто смог выполнить то, на что не хватило сил у тебя. Ты — слабый воин. И ты не нужен никому. Ты готовил русским еду в своем ресторане — а должен был отравить — хотя бы одного. Ты бесполезен, Монгол.
— Кто забрал Машины деньги, — губы Захарки не слушались, — кто, Пак?
— Это не были её деньги. Это — наши деньги. Она не платила нам дань, Монгол. — Кури еще, — он протянул Захарке новую трубку. — Твои дни сочтены. Пойди, и убей судейского.
— Он в Москве, — Захарка затянулся, хотя и не хотел этого, — и дочь моя — с ним.
— Дождись, — приказал Пак, и встал, задев полой халата доску для падука, — разве есть у тебя иной выход?
— Я не смогу убить дочь, — Захарка помотал головой.
Войдя в другую комнату, Пак сделал еле заметный жест пальцами — будто расправил веер. Сидевший там в полной темноте на корточках, мужчина кивнул в ответ.
Зихао Ли, Захар Ли по паспорту, гражданин СССР, кореец по национальности, был убит ударом ножа в спину. Лезвие вспороло плотное сукно шинели и прошло сквозь форменный китель.
Около барака, согнувшись, как в утробе матери, лежал кореец, по кличке Монгол, и снег засыпал его, нанося грязно-белый сугроб. Безжизненная рука была откинута в сторону, и кто-то, прошмыгнувший мимо, снял с нее наручные часы.
— Ты сделал все, о чем я тебя просил? — Пак стоял у двери на чердак, ожидая, когда маленький, юркий некто поднимется по лестнице, лишенной половины ступенек, — сделал? Он жив?
— Не знаю, Пак, — сказал темный, — по-моему, он не дышит. Он был не жилец, Пак.
— Это мне решать, — Пак дернул щекой, — Монгол был правильный человек. Мне не жаль его, он забыл свою игру, и теперь ты — Пак ткнул пальцем в темного, — сделаешь его дело. Но ты будешь беречь его дочь. Пока мы не решим иначе…
— Хорошо, — темный потрогал голенище сапога, где лежал нож, — только дай мне еще трубку, Пак?
Возвращаться домой Пал Палычу с Моной Ли хотелось нестерпимо. Всего неделя в Москве, но они оба были напуганы большим городом, «Госфильмом», множеством самого разнообразного киношного люда. Пал Палыч сводил Мону Ли в «Детский Мир», но она отказалась от куклы, чем удивила Пал Палыча.
— Папа, — сказала Мона Ли, — купи мне красивое платье, можно? И туфли. И мне нужен грим. И еще мне нужно… а дальше последовал список, на выполнение которого потребовалось бы пару часов в Париже и полжизни в СССР.
Когда пробы утвердили, и еще тасовали колоду карт исполнителей главных ролей, на пробы приходили артистки и артисты, лица которых Моне Ли были более знакомы, чем лица Толстого или Лермонтова. Их — красивых, необыкновенных, она вырезала из журнала «Советский фильм» и «Советский экран», это им она рассказывала, как хочет тоже сниматься в кино — как они! И тут те, кого простому человеку не увидеть ни за что — ходили по коридорам, курили, болтали, смеялись, одалживали деньги, просили, говорили по телефону, плакали.
На пробы с главной героиней Мону Ли привели еще с утра, и она, готовая к съемке, читала свой кусочек сценария. Там и слов почти не было — нет, мамочка, да, мамочка, он такой красивый, мамочка. Дверь в гримерную распахнули ногой. Нога была обута в умопомрачительные белые сапоги на высокой шпильке, с острым носком. Сапоги принадлежали самой Марченко, Ларисе Борисовне Марченко — несомненной звезде советского экрана. Как она была одета! Как причесана! Какие серьги, кольца! Яркие, пухлые губы, тугой перманент — Мона Ли открыла рот.
— Закрой рот, девчонка! — Марченко говорила хрипловато, — что уставилась? Новенькая?
— Это на принцессу Будур, — зашептала старшая гримерша, — Вольдемарш еще не
